Читаем без скачивания Река времени. Дневники и записные книжки - Валерий Протасов

Вот думаю обо всем этом, а кто разделит со мной эти мысли? Где эти сыновья отечества?

Говорят, счастье – это когда ты нужен людям. Значит, несчастье, когда не нужен. Бывает, человек сам не хочет к людям выходить, своё хранит в себе. А, бывает, что и хочет, да не может, слово его связано. Как будто оградой обнесено то место, откуда слово может разлететься во все стороны света. Что ни говори, как ни объясняй, а всё сводится к тому, что можно назвать духовным геноцидом.

Одни ― избранные (кем и за какие достоинства?), другие ― даже не званные, а докучливые просители у порога. Избранным они мешают. Особенно, если живут в провинции и не могут толкаться по столичным редакциям. Здесь логика замкнутого сословия, цеха средневекового, высокомерие метрополии к провинции.

Остаётся только мечтать о самостоятельных изданиях, как у братьев Достоевских. Кто знает, что бы мы прочли, какие «Дневники писателя»!

Великое дело ― слово. Даже написать, высказать наболевшее – и то благо, глоток воздуха. Из таких глотков и складывается жизнь. Зачем же отнимать её у тех, кому есть что сказать? Каждое задушенное искреннее слово – ещё одно поражение, и не только отдельного человека, но и всего общества, ещё одна болезнь, загнанная внутрь. Мы ― больное общество. Страшно представить, что же это будет, когда загнанные внутрь болезни выйдут наружу!

Пустота или воскресение

Говорят по привычке: у нас нет Пушкина и Толстого. И сам я так говорил и думал. Но есть у нас другие, сказавшие то, что прежним не снилось. Глубь народных корней заговорила в В. Распутине, В. Белове, В Астафьеве. Три богатыря русской литературы. Да и не трое их, а целая дружина; за ними и вовсе целое войско. Есть кому защитить Русь! Сначала словом, а потом и делом. То, что народ копил и берёг в прошлом, теперь высказывается с небывалой силой. Как будто перед последним временем, перед судом божьим! Что только будет после: пустота после наказания огненного, или воскресенье?

«Прощание с Матёрой» В. Распутина близко к пророческим книгам «Ветхого Завета». И имени, кто написал, не надо. Долго будет шагать эта книга по земле и приходить к людям постепенно, как «Тихий Дон», пока не станет всенародной книгой, народным пророчеством. Даже, может быть, не сама книга, а слово сказанное. Оно пройдёт по нашим душам и оставит в них огненный след, когда и книга забудется.

Литература наша ушла на север, туда, где живее сохранилась народная душа, как когда-то уходили целые селения от смуты и неправедности жизни, сохраняя душу свою. Где душа живее, там она страдает сильней, кричит громче, стонет внятнее. Было: душа страдала сильнее и отзывалась на страдания в средней России – и у нас была великая литература (не в этом ли разгадка литературного чуда плодородного подстепья?). Теперь она идёт к нам с севера, из Сибири, как некогда с Волги пришло ополчение Минина и Пожарского.

Написать бы о такой деревне, которая началась с хорошего семени и держится из рода в род. Как остров посреди моря. Ни ветры её не берут, ни мутные волны не захлёстывают, дурное не прилипает. Уехал, стал другим, забыл заветы рода – не возвращайся, деревню не порти, чужих обычаев не заноси.

Утопия? Ещё вчера таких деревень было много. Ими и держался мир. Не все были «Суходолы» и «Бруски». Что же случилось? Отчего безумие заглянуло нам в очи?

Если люди не могут жить главным, значит, загородило что-то дорогу жизни, перекрыло протоку. Душа ищет выхода и, не находя, заиливается, постепенно загнивает. Ключи её иссякают. И живет она уже не по законам здоровья, а по закону гниения. И всё здесь оказывается не так. Плохое кажется хорошим, стыдное – бесстыдным. Это антижизнь. Раньше смерть очищала жизнь, освобождая её от отжившего. Теперь она прикидывается самой жизнью.

Все беды начинаются с уничтожения души. А уж как старательно мы этим занимались и продолжаем заниматься! К застарелой нашей болезни, междоусобице, добавились новые беды.

Газеты, журналы, радио шумят на все голоса. Мудрость городских умников, пророков одного дня. Нет, не из этого источника придёт спасенье, если оно вообще возможно.

Лежал в темноте с закрытыми глазами и думал: вот так придёт мой последний час, такой же, как все другие, до обидного незаметный, а я так и не узнаю, что такое счастье.

Если бы мне пришлось прощаться с людьми, мне хоть в чем-то близкими, я сказал бы им так: «Счастья я вам желаю от всей души, но больше счастья желаю неизбывности жизни до самого последнего часа. Ибо счастье хорошо, горе можно перенести, но если нет жизни в душе, то нет ничего».

Чаще и чаще за собой замечаю, что не откликаюсь на встречные взгляды, и что обо мне думают, мне решительно всё равно. Правду сказать, не то чтобы всё равно. Этого быть не может у живого, а хотелось бы. Ухожу и знаю, что мостков здесь не навести. И ничего мне от этих людей не надо, кроме одного: чтобы они оставили меня в покое.

Бывает ещё, всё реже и реже, такой день, когда хочется сделать или написать что-нибудь такое, чтобы самому счастливым сделаться и других счастливыми сделать. Да, всё еще бывает, но многое уже ушло. Это жизнь уходит вместе с молодостью.

По радио хорошая передача об Алексее Кольцове, воронежском прасоле, поэте. О том, как смеялись над ним в городе, мучили. Остро вспомнил свою юность, как травили меня за то, что не такой, не так живу. А я бился, мучился, не знал, куда спрятаться. И всё это почти без всякого сочувствия, понимания, даже в семье своей. Какая горькая обида! Смерть казалась сладким избавленьем. И, когда совсем уже было невмочь, я убегал в Москву, и там сразу приходил в себя. Как немного, оказывается, было надо! Но этой-то малости я и был лишен. Душа томилась и страдала, как выгоревшая степь. Но и на этой гари поднимались цветы. Каждый росток жизни был сладок. Вот отчего так дороги мне взошедшие тогда из слов цветы. Много раз сходил я в ад и поднимался наверх. Так, из этих схождений и подъёмов и росла моя душа, из этих перепадов от холода к теплу, от мрака к свету, от отчаянья к счастью надежды.

Времена Кольцова, скажут мне, давно прошли. О нет! Судьба Кольцова – вечный удел каждого чувствующего человека с живой душой. Так было и так будет. Нет большего несчастья, чем оказаться с ранимым сердцем среди низости и непонимания, да ещё в ту пору, когда душа жадно впитывает всё, что может взять из жизни. Нет счастья, которого она жаждет, как иссохшая земля воду, она берёт горе – воду соленую. Господи, сколько горя запеклось в моей душе с той поры! Простить и забыть это нельзя. И вот почему я во всегдашней и неутолимой войне с низкими и подлыми душами. И мира между нами быть не может.

Москва в ту пору была для меня желанной, далекой и близкой, как утерянный рай, страной. И на этой недостижимости желаемого я и воспитал свое чувство идеала. Не достигать, а только желать. Это заменило мне счастье, друзей, семью.

Провинция и столица думают и чувствуют по-разному. Пульс в Москве наполненный, в крови не застаивается кровь и муть.

С утра, как пришёл поезд, ходил и ездил по разным памятным и заветным местам. Как всегда, навестил переулок детства. Старый дом не узнал меня. Он обветшал, одряхлел.

Вечером в Зале П. И. Чайковского на вечере балета. Вспомнил театральную жизнь, раскланивался со знакомыми. Они даже не подозревают, что я не живу в Москве. Завидую этим счастливым людям, вряд ли знающим цену своему счастью. Как хорошо мне бывало в театрах! Я пережил там много блаженных и, может быть, самых счастливых, минут. Если рай – это заполняющее всю душу блаженство, то я бывал в раю. И как больно было покидать его! Наверное, то же чувствовал первый человек, изгоняемый из рая.

Провинция мягче, проще, и обнаженней, что вовсе не лучше и не приятней. Ветхий человек в ней заметней. Время здесь плотней, его слишком много. Оно громоздится над человеком, подавляя его. Человек как-то мельчает. Но в собственных своих глазах становится даже значительнее, самодержавнее. Однако эта самость становится чем-то неподвижным, тяжёлым.

Нигде я больше не чувствую себя хорошо: ни в Москве, ни в провинции. Как «вечный жид», нигде не дома.

Несколько дней не подходил к столу. После Москвы болел с кашлем, температурой; тошно и мутно. По ночам какие-то странные сны: всё как должно было бы быть ― и оттого отвращение к окружающему. Теперь понемногу отхожу и снами этими счастлив; стараюсь продлить их в себе, охраняю от внешних вторжений. Состояние спутанное. Об этом надо бы написать. Такие состояния в последние годы обхожу: ведь они порох для взрыва. Помню, как от каждой такой вспышки меня подбрасывало, но пока длился этот полёт из пушки на луну, я мог писать.